Автор: Валерий Пахомов
Были друзья, были недруги. Все говорили о Сашиной смерти, как о большой потере. И, самое интересное, у меня было ощущение, что все говорили искренне. Но друзей было намного больше.
Саша Абрамов
Все уже круг друзей, все уже круг
Знакомых лиц и дружественных рук,
Все шире круг потерь, все глуше зов
Ушедших и умолкших голосов.
Юрий Левитанский
Кажется совсем недавно, чуть ли ни вчера, сидели мы в Клубе Выпускников МГУ и обсуждали важный вопрос:
— Слушай, мы с тобой уже в таком возрасте, до которого не всякий доживает. Здоровье тоже не ахти. Инфаркты, операции, стенты… А ведем себя явно беспечно. Пора уже давно позаботиться о собственном будущем.
— Я понял. Это ты про похороны. Действительно, пора и подумать о прощальной речи, ибо сколько бы не говорили о вечной памяти, последние хорошие слова о тебе скажут на похоронах и поминках. Ну еще, может быть, на какой-нибудь юбилей. При жизни редко слышишь столько хорошего, жаль, что после смерти тоже ничего не услышишь.
— Почему же? Можно же заранее утвердить поминальную речь. Ну, понятно, что кто-то будет говорить от себя, но мы могли бы заключить соглашение о том, что тот из нас, кто переживет другого, произнесет заранее утвержденную речь на радость покойному.
— Я бы начал ее так…
— Давай без экспромтов. Мероприятие вполне серьёзное и случается с каждым не часто. Поэтому договариваемся так: к следующей встрече приносим бутылку Chivas’а и подготовленные речи — я о тебе, а ты обо мне — и отдаем друг другу на редактирование. Затем, устраиваем еще одну встречу с бутылкой Glenmorange, на которой утверждаем тексты в окончательной редакции…
Так мы уже после обсуждения всех дел, из-за которых собрались, сидели и непринужденно болтали, то приводя в ужас, то смеша хозяйку Клуба Вику. Конечно, разговор я не записывал, поэтому он мог чем-то и отличаться от того, что я написал. Но, думаю, не сильно. Который из двух собеседников Саша, а который я, не указываю сознательно. Можно спокойно поменять местами, ничего бы не изменилось. Юмор у нас был очень схож. Он оттачивался в похожих (не по содержанию, конечно) беседах много лет. А знакомы мы были с 1964 года, т.е. уже более пятидесяти лет. Вот и в этот раз поболтали-поболтали, посмеялись и забыли, как это часто случалось. А жизнь … А жизнь преподносит нам свои сюрпризы.
На майские праздники 2015 года я отъезжал на Кавказ, навестить родные места. Когда вернулся, позвонил Саша. Сообщил, что ложится на мелкую операцию, после которой хотел бы обсудить со мной текущие дела. Я предложил приехать ко мне. У меня есть хороший французский коньяк, можно совместить приятное с полезным, если врачи не запрещают. Выяснилось, что врачи рекомендуют. Потом было сообщение, что все прошло нормально и встреча подтверждается. В субботу-воскресение 23-24 мая. И вот звонок 24 мая, высвечивается Абрамов. Думаю, опять забыл название улицы. Включаю телефон на соединение и тут, как гром среди ясного неба. Говорит Наташа, Сашина жена: «Валера, Саша только что умер!» День солнечный, теплый. Кругом люди спешат по своим делам, под окном играют дети, самолеты разворачиваются над домом и идут на посадку в Домодедово, электрички везут своих пассажиров. Все вроде как всегда, но мир уже изменился. Саши нет.
История из начала книги повторяется. Я собрался с силами и написал в Фейсбуке: «Друзья, печальная новость. Несколько часов назад скоропостижно скончался Саша Абрамов.
Замечательный человек, прекрасный ученый и педагог. Член-корреспондент Академии образования. Человек, благодаря усилиям которого, мы получили возможность изучать наследие А.Н. Колмогорова. Президент Клуба выпускников Интерната. Мой большущий друг. Большая потеря.
Церемония прощания состоится, вероятно, в Узком (Теплый Стан). Похороны в Мытищах. Подробностей пока нет, когда определятся, я напишу. Можно звонить мне 905 552 1212.»
И вот уже остались одни воспоминания. Первое, которое всплывает в моей памяти, связано с празднованием Нового, кажется, 1970-го года интернатовским коллективом преподавателей в Переделкино. Происходило это в ночь с субботы на воскресенье за несколько дней до праздника. Сейчас это называется корпоративом, а тогда такие мероприятия практически не проводились. Инициатива, по-моему, принадлежала Люсе Калининой. Собрался довольно большой коллектив физиков, математиков, преподавателей литературы, физкультуры и воспитателей. Причем по возрасту были все: от студентов до людей предпенсионного возраста. Сняли на одну ночь дачу у кого-то из местных жителей. Практически рядом с могилой Бориса Пастернака. Ночь была лунная. Ясная и морозная. Снега было полно. Настроение прекрасное. С собой были походные посуда и спальники, выделенные нашим главным физкультурником Олегом Панфиловым для такого случая. Еду кто-то приготовил сам, что-то приготовили для нас в столовой, что-то купили в магазине. Мы росли неприхотливыми в этом смысле. Есть хлеб, колбаса и сыр — и все счастливы. Конечно, было и «согревающее»: кому глинтвейн, кому вино, кому шампанское, кому чай или кофе, а кому и водка. Полная демократия. Сходили на могилу Пастернака и возложили цветы (которые, кстати, в те времена купить было совсем не просто). Процесс шел сам по себе. Программы вечера никто не составлял. Кто-то произнес общие тосты, а потом пошли локальные. Как-то само собой все разбилось на группы по интересам. Кто-то быстро угомонился и лег спать, кто-то гулял от группы к группе. Кругом шло активное общение тех, кто постойче. Обсуждались политические проблемы, проблемы физики, математики, преподавания. В общем, все как всегда в нашем кругу. Но ночь была длинная, а сил у людей после работы не так уж и много. И вот уже сидим мы четверо или пятеро самых стойких у печки и смотрим на огонь. Все спят, а у нас какой-то нескончаемый разговор. И вдруг Саша начинает читать стихотворение. Длинное и на библейский (евангельский) сюжет. Не знаю, как для других, но для меня это было очень необычно. Конечно, какое-то представление о жизни Христа я имел, но воспитание мое было атеистическим. И стихов на религиозные темы я не читал, за исключением, разве что, сатирических. А тут что-то такое трогательно земное и в то же время какое-то древнее, загадочное и таинственное, как предвестник чего-то торжественного и великого:
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
И далее понятная, хорошо понятная в те наши времена тема самопожертвования:
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь, как смертные, как мы.
Минутная слабость человека, стоящего накануне тяжелых и мучительных испытаний, и вот уже звучит ответ Петру, как предупреждение всем нам:
… «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы мне сюда?
И, волоска тогда на мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь…
И в заключенье как-то не торжественно и грозно, а совершенно буднично, как будто речь идет о работе, самой обыкновенной работе:
Ко мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты.
«Доктор Живаго» был еще запрещен, но стихи Бориса Леонидовича уже снова печатали, хотя и очень выборочно. Многие я уже слышал, но не эти. Возле огня печки сидели притихшие люди, а Саша продолжал:
…В те места босоногою странницей
Пробирается ночь вдоль забора,
И за ней с подоконника тянется
След подслушанного разговора…
……………………………………..
Сними ладонь с моей груди,
Мы провода под током.
Друг к другу вновь, того гляди,
Нас бросит ненароком.
………………………………….
Ты благо гибельного шага,
Когда житье тошней недуга,
А корень красоты отвага,
И это тянет нас друг к другу.
И про свечу, которая горела на столе, и опять про чудо, когда «Он к лодке, как по суху, шел». И опять печальное. Плач Магдалины:
…Осталось несколько минут,
И тишь наступит гробовая.
Но раньше, чем они пройдут,
Я жизнь свою, дойдя до края,
Как алавастровый сосуд,
Перед тобою разбиваю…
И далее, уже совсем не плач, а обращение к нам:
…Слишком многим руки для объятья
Ты раскинешь по концам креста.
Для кого на свете столько шири,
Столько муки и такая мощь?
Есть ли столько душ и жизней в мире?
Столько поселений, рек и рощ?
Тишина стояла необыкновенная. Никто ничего не комментировал. А когда Саша закончил, я спросил только, что это за стихи. «Это стихи Юрия Андреевича Живаго» — был ответ. А я и не знал тогда еще, что доктора Живаго так зовут.
Стихи произвели впечатление, и через некоторое время я, конечно же, нашел и прочел само произведение Бориса Леонидовича. Все-таки МГУ! Там все можно найти, хотя и рискуешь «вылететь» при этом. Когда и где Саша нашел эти стихи и как сумел их выучить, для меня навсегда остается загадкой. Спрашивать об источнике информации было не принято. «Любознательный человек» мог прослыть стукачем (доносчиком), даже если он таковым не являлся. Времена оттепели остались позади.
Как я уже писал, знакомы мы были где-то с 1964 года. Но примерно с этого «корпоратива» и начинается отсчет нашей большой дружбы. Выяснилось, что наши педагогические, литературные и политические взгляды были очень близки. Его открытость и доброжелательность подкупала любого. С ним можно было спорить, даже очень резко, и это не отражалось на личных отношениях. Он не был обидчивым. И шло это от того, что он хорошо знал людей, хотя не всякий это понимал. Некоторые люди смешивают упрямство и принципиальность. Так вот Саша в принципиальных делах шел до конца, как было с системой образования и связанными с этим проблемами. Слишком много людей в этом вопросе начинали «за здравие», но потом ломались. Кто-то начинал извлекать выгоду для себя, объясняя, что плетью обуха не перешибешь. А потом и стал этим самым громилой, крушащим образование и, в конечном счете, науку. Кто-то тешил себя тем, что да, он делает не то, что хотел бы и считает нужным делать, но делает все возможное, чтобы не было еще хуже. Саша был несгибаем. Он писал большое количество статей по вопросам образования в «Независимой газете» и других более или менее свободных изданиях. Выступал на многочисленных дискуссионных площадках на телевидении. Выступал всегда резко и ярко. Но его «бледные» оппоненты становились руководителями, зачастую крупными. Одна, например, стала губернатором. Они не боролись «за правду», они играли по правилам «двора», желая стать придворными. А Саша боролся за идеалы, которые воспитали в нем, начиная с детства, а затем в Интернате и Университете. Он был достойным учеником Андрея Николаевича Колмогорова и нес это знамя (или этот крест?) до самого своего конца.
Я не пишу его биографию, но некоторые её элементы необходимы для понимания человека. Саша — южанин. Он рос в Астрахани. Прекрасно учился в школе, успешно участвовал в олимпиадах. В результате оказался в числе 19-ти избранных, принятых в первый прием в Колмогоровский интернат в декабре 1963 года. Выпуск этот проучился всего полгода, после чего большинство из них поступили в МГУ. Саша оказался на Мехмате, где я с ним и познакомился. Если говорить честно, то в университете мы общались не так уж и много. Но в 1967 году я пришел работать в Интернат, а он уже работал там. Вот здесь и началось «тесное» общение. Саша был человеком деятельным, энергичным. Он и его одноклассник в Интернате и однокурсник в университете Боря Ивлев много занимались составлением программ по математике, согласованием курсов, работой с олимпиадниками. Причем Боря больше занимался непосредственно подготовкой ребят, а Сашины организаторские способности Андрей Николаевич использовал и для взаимодействия с администрацией на разном уровне. В результате через некоторое время он стал руководителем нашей команды школьников на Международных математических олимпиадах. Команда в те времена выступала блестяще. Мы могли бы выставлять на каждую олимпиаду по две команды и занимать при этом 1-2 места. Без хвастовства. Немалая заслуга в этом и Саши. Об этом лучше может рассказать известный педагог, воспитавший двух филдсовских лауреатов, Сергей Рукшин:
«Хочу напомнить, что без Саши не было бы и феномена Григория Перельмана.
Гришу бы просто не взяли на матмех, если бы Абрамов не стал руководителем сборной страны на Международную математическую олимпиаду. Без его немыслимых усилий в Москве по обработке министерства и людей на Старой площади (и моих с Куксой в Ленинграде, когда Кукса пообещал положить на стол партбилет, а я — членский билет Совета молодых ученых и специалистов обкома ВЛКСМ, если Перельману не дадут выездную характеристику) Грише бы не дали загранпаспорт и не включили в состав сборной страны на ММО. Как это удалось Абрамову, чем он, «выездной» (в начале 80-х годов!), тогда рисковал и кого он привлек — отдельная и долгая история. Всего лишь за год до того в сборную СССР не взяли моего Леонида Лапшина и киевлянку Наташу Гринберг (занявших два первых места на Всесоюзной олимпиаде)… Он сумел пробить стену лбом в 1982 году, еще при Брежневе. Гришу, вопреки желанию декана, приняли на матмех как члена сборной страны. А заодно еще пару таких же — если уж хоть один еврей просочился, то, как сказал декан Боревич, можно взять еще парочку сильных…»
Можно много писать об этой его деятельности, она важна и интересна. Однако тем и замечательны такие люди, как Саша, что их жизнь не укладывается в обычные рамки, а деятельность намного шире, чем представляется. Обо всем я не напишу, но отдельные моменты упомянуть обязан.
Один из них — написание школьных учебников. В главе про Андрея Николаевича Колмогорова я уже частично упомянул про учебник «Алгебра и начала анализа 9-10», где Саша и Боря Ивлев были основными авторами, а я редактором. Так вот, кроме этого, он написал в соавторствах с другими кучу учебников и методических материалов по геометрии. А получилось это так. В МГУ Саша учился на кафедре Теории функций и функционального анализа. Его научным руководителем был замечательный математик ученик Колмогорова профессор Владимир Михайлович Тихомиров. Но так получилось, что в процессе работы в Интернате Андрей Николаевич, отметив его математические и организационные способности, стал все чаще и чаще привлекать Сашу к разработке новых подходов к преподаванию геометрии. Это касалось, прежде всего, преподавания в специализированных физико-математических школах. Дело в том что, что бы ни говорили защитники дореволюционных учебников, изложение в них было ориентировано на сугубо прикладные цели: построить фигуру (объект) с заданными свойствами и вычислить нечто (угол, длину, площадь, объем и т.п.). А для такого великого математика, каким был академик, геометрия — это, прежде всего, Царица математики, как науки, и источник ее вдохновения. Собственно, из нее и начала зарождаться наука. Французская математика, которая всегда делала большие успехи, и ставила в основу математического образования серьёзное преподавание геометрии, включая её основания. Отмечу, справедливости ради, что противников такого подхода во Франции не меньше, чем сторонников. И так же, справедливости ради, скажу, что Андрей Николаевич хотел реформировать преподавание геометрии в спецшколах. В местах, где получают образование будущие ученые. Конечно же, в их обучении должна присутствовать логика и четкость. Конечно же, картина мира должна быть стройной, а изложение её системным. Из школьных дисциплин максимально это можно реализовать, видимо, только в геометрии. Да, существовал двухтомный учебник Адамара, но он был рассчитан на уже образованного математика и сложен для школьника. И вот Андрей Николаевич решил сделать почти невозможное — создать такой учебник для одаренных школьников. Он привлек к этой работе единомышленников. Но получилось так, что через некоторое время фактически почти всю эту работу делал Саша. Он перешел в систему Академии Педагогических Наук и потихоньку стал отдаляться от Интерната. История с учебниками, как я уже писал, закончилась плохо. Сначала этот эксперимент, предназначавшийся для одаренных детей, перенесли волевым решением руководства страны на все образование. Что было колоссальной ошибкой. А затем началось такое… Короче говоря, реформа была принята «в штыки». После статьи Л.С. Понтрягина в журнале «Коммунист» дело разбиралось на самом верхнем уровне партии. Вот как пишет об этом Анатолий Цирульников в статье «Действующие лица школьного учебника» (журнал «Знание — сила», №4, 1999 г.):
«…появилась разгромная статья в журнале «Коммунист» и собралось заседание в ЦК КПСС. Мне довелось читать его тайную стенограмму, аккуратно записанную — видимо, для истории — в личный дневник тогдашним министром народного образования. Какие-то ныне забытые, но тогда грозные методисты — сусловы, зимянины, трапезниковы — разбирали по косточкам великого математика-педагога: “ЦК ставит вопрос, а как об стенку горох!” — “Что он тут накрутил?… Сложно, ничего не поймешь…”»
Смешно, конечно, когда такие слова говорят люди, не умеющие складывать обыкновенные дроби. Должно быть смешно, а мне плакать хочется, когда я вижу, какие люди вершат наши судьбы. Но вернемся к Саше. Перестроечное время я прожил в Африке, а именно в этот период им была проделана колоссальная по значимости работа, которую ещё предстоит оценить гражданам нашего государства. И хотя я тоже кое-что знаю об этом, мне думается, что лучше дать слово здесь другим. Тем, кто был рядом. Вот еще один отрывок из уже только что цитированной статьи Цирульникова:
«Мой друг, школьный учитель и ученый Александр Михайлович Абрамов — законченный идеалист. Он уверен, что культура сильнее невежества и с помощью образования можно переделать мир. С другой стороны, как верно подметил наш общий знакомый, бывший министр образования. Абрамов — явный катастрофист. Ему все время мерещится, что из-за недостатка образованности с нами неминуемо произойдет что-нибудь ужасное. Я бы назвал Абрамова катастрофическим идеалистом, если бы не одно обстоятельство. Обыкновенно люди такого склада ума ничего не производят, а у Абрамова между ужасами и мечтаниями все и происходит.
Вообразите: в наше время появляется человек, с нуля, без мафии и высоких начальников собирает коллектив таких же сдвинутых на почве просвещения, и они на пустом месте, в одной комнатушке создают некое уникальное предприятие под названием МИРОС. Московский институт развития образовательных систем — некий симбиоз НИИ и книжно-учебного издательства, где за несколько лет люди пишут и издают 200 разных учебников, и этот процесс идет и идет, не переставая…
От обычных издательств МИРОС отличается тем, что выпускает в свет не только книжки, но и новых авторов. Их здесь взращивают, лелеют наподобие комнатного растения, которому, чтобы не засохнуть и расцвести, нужна особая почва и подкормка, и воздух, и место, чтобы не жарило и не прохватывало сквозняком. Автор — такое, знаете, капризное растение…
Среди миросовских авторов есть маститые, как геометр академик Александров или филолог Аверинцев, а есть — никому не известные до поры до времени. Со стеллажа, занимающего стену, беру наугад книгу и прошу рассказать историю. «Балашов Михаил Михайлович, — говорит Абрамов, поглаживая обложку, — в восемьдесят восьмом был учителем, проигравшим конкурс учебников. Его заело, и он сел писать на свой страх и риск. Мы взяли его сотрудником в лабораторию. Теперь он — заведующий и автор признанного учебника по физике для 7-9-х классов».
В отличие от иных книг, в школьных учебниках ничего не говорится об авторах. Хотя пошла мода печатать на форзаце фотографию какого-нибудь государственного деятеля со словами напутствия. В результате ученик может подумать, что учебник по русскому языку написал губернатор, а по химии — премьер-министр.
Но вернемся к авторам. Когда в МИРОСе подбирали команды по разным предметам, не могли найти биологов. Вспомнили про заочную школу при МГУ. Эта школа с разными отделениями — феномен советской педагогики. В эпоху среднего всеобуча она была вроде теневой системы образования с тысячами учеников по всей стране и несколькими преподавателями и студентами, которые придумывали задачи и заклеивали конверты. Обучение одного ученика в год стоило два рубля по старому (цена конвертов с марками), а по своей эффективности эта школа превосходила обыкновенную в десятки, если не в сотни раз — по числу вытянутых из российского захолустья детей, у которых зажегся интерес к науке, по количеству учителей, поверивших, что кому-то нужны. Эти богом забытые преподаватели из заочной школы делали великое дело, но никогда не писали школьных учебников. Абрамов раскопал одного из них — Михаила Борисовича Беркенблита. И этот человек с длиннющей бородой и в любое время года с рюкзаком за плечами (в институте его называют «человек-рюкзак») собрал коллектив молодых ребят, и они написали уникальную «Биологию в вопросах и ответах». Вопросы есть очень сложные, но встречаются и так называемые утешительные, для менее подготовленных. Скажем: определите по рисункам животных, куда двигается машина времени — из прошлого в будущее или наоборот?
Глядя на Абрамова и его коллег, я, конечно, догадался.
Из одной только школы-гимназии № 1543 вышло несколько прекрасных школьных учебников по математике, истории…»
Там же:
«Давно не видел ни в одном исследовательском институте такого количества светлых голов.
О каждой надо бы написать отдельный очерк. О Владимире Новичкове, заместителе директора по науке и руководителе авторского коллектива, создавшем уникальный «народный учебник» города Касимова. О блестящем университетском историке и преподавателе Александре Шевыреве, проектировщике новых систем Владимире Козыре… Под крышей МИРОСа сосуществуют разные новаторские направления развития образования: проектирование новых школ, обучение управленцев, консалтинг, интереснейшие социальные эксперименты… так что МИРОС — это все-таки не издательство, а именно нового типа институт, где собраны сливки ученых. А ученых всегда мало, они всегда белые вороны.
Сейчас появилась популярная поговорка, обращенная с издевкой к ученым людям: «Если ты такой умный, почему такой бедный?»
Между тем МИРОС, состоящий из таких вот умных, существует уже более пяти лет, не печатает ширпотреб и при этом не прогорает. Среди здешних умников, правда, нет миллионеров, но они и не ходят с протянутой рукой по всяким фондам. «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Люди, которые верят призванию, считает Абрамов, пишут и находят возможность сочетать заработок со своим профессиональным любимым делом. Конечно, свобода, ограниченная нищетой, есть форма рабства. “Но свобода, ограниченная нищетой духа, — уточняет Абрамов, — есть рабство полное”».
А вот что пишет о нем Евгения Абелюк, заслуженный учитель РФ, зав. лабораторией филологического образования МИРОС в 1996— 2002 годах:
«Жил на свете такой человек — Александр Михайлович Абрамов. В конце 1980-х создал институт — МИРОС, Московский институт развития образовательных систем. Это был не обычный НИИ советского времени. МИРОС — и исследовательский институт, и одновременно издательство. Здесь появились первые российские альтернативные учебники. А вместе с тем МИРОС и институт, в котором учились учителя.
Впрочем, слово «учились» не вполне точно. Потому что приходившие на занятия в лаборатории МИРОСа (профиль лаборатории соответствовал преподаваемому предмету) очень часто становились соавторами тех, кто вел занятия. Люди приходили и не уходили. Не уходили по десять лет. Знаю, что это творческое время многие вспоминают до сих пор. Только вчера я привела детей на ЕГЭ по литературе в одну из московских школ и среди коллег, сопровождавших на экзамен своих учеников, увидела одну нашу слушательницу. Услышала радостные теплые воспоминания, услышала рассказы о том, как тогдашний МИРОС направил, сформировал сегодняшнего крепко стоящего на ногах учителя. Даже не помню, в который раз слышу я такие рассказы. За всем этим — Александр Михайлович Абрамов.
По образованию — и, в общем, по роду деятельности — математик. А вместе с тем не меньше, чем математик, Александр Михайлович — гуманитарий. Всегда легко цитировал. Первая изданная в МИРОСе книга — «Евангелие и древнерусская литература» Н. В. Давыдовой. А сколько потом всего появилось! И между прочим, кроме пособий и учебников, которые можно было использовать непосредственно для школы, — переводы Сергея Аверинцева, статьи Владимира Лакшина, книга о Гоголе Юрия Манна… Впрочем, пособия и учебники тоже были не вполне традиционными: это и первые задачники по истории, географии, истории науки, и первые хрестоматии по истории, составленные из документов. Они появились именно в МИРОСе.
Всё это были книги, необходимые для народного просвещения. Александр Михайлович всегда говорил о том, что нам, стране, нужно не школьное образование, а народное просвещение для всех возрастов.
Кадровый состав такого института должен быть и был необычным. Это и серьезные ученые, часто специалисты с мировым именем, и яркие школьные учителя. И так в каждой лаборатории. Понятно, что при таком составе большинство сотрудников — совместители. В отличие от большинства руководителей, Абрамова это не смущало. «Присутственных дней» тоже никто не требовал — главным был результат. А результаты работы такого содружества были замечательными.
Мне повезло: я попала в институт Александра Михайловича в первые дни его существования, а пожалуй, даже до его появления, когда организовался временный научный коллектив — такое в те годы не редкость — под названием «Школа». Помню, как Александр Михайлович говорил мне и другим коллегам из педагогического сословия: «Надо писать». И начали писать. Хотя поначалу это казалось почти невозможным. А потом мы стали говорить то же самое нашим слушателям, приходившим в институт на курсы.
Романтические девяностые закончились, начались двухтысячные. Совсем не романтические. И, мне кажется, на какое-то время романтик Абрамов растерялся. Нужно было понять, как быть, какую позицию занять. Мало того что работать как прежде стало невозможно, вскоре и институт фактически ликвидировали: сменили название… изменили направленность. Говорят, что потом снова и снова меняли и директоров, и задачи. Этого я уже не застала: после отставки Абрамова народ стал уходить лабораториями.
А Александр Абрамов, всегда чувствовавший на себе ответственность ученика великого А. Н. Колмогорова, занял позицию критика образовательных реформ. Он всегда масштабно и системно мыслил. И теперь масштабно и системно говорил об образовании и его реформировании. Считал, что образование должно стать национальным проектом, видел в проблемах образования проблемы национальной безопасности. Сравнивал сегодняшнюю модернизацию образования с утопическим проектом переброски северных рек.
Он стал борцом; не буду бояться этого «пафосного» слова, произнесу его. И фактически стал публицистом. Жизнь заставила. Его выступления, посвященные образованию — проблемам, пробелам, потерям, — можно было прочитать, услышать по радио, увидеть на экране телевизора и компьютера.
Своих бывших сотрудников он из виду не потерял: часто звонил, советовался, советовал. Проверял на собеседниках, удачно ли придумал новое хлесткое словцо, которое можно использовать в полемике. Вслед за Н. С. Лесковым писавший об «административной грации» (Абрамов А. М. Административная грация — XXI. М.: Фазис, 2005), он часто «играл словом». Придуманные острые словечки использовал почти как термины: говорил об экспериментах «в особо крупных размерах», о принципе «воинствующего экономизма» в образовании, о «защите от диссертаций», которые делил на настоящие, «липовые» и «дубовые». Шутил, что профессию учителя скоро нужно будет вносить в Красную книгу…
24 мая, несколько дней назад, Александр Михайлович Абрамов умер. Умер внезапно. Для всех нас неожиданно. Говорят, что за несколько часов до смерти обсуждал с редактором журнала «Эксперт» очередную свою статью.
Жил такой человек — Александр Абрамов. И такое чувство, что он ушел, а осталась дыра. Как у Бродского: «дыра в сей ткани». Его многие из нас долго будут помнить. Но оставшуюся лакуну уже не заполнить. А заполнять нужно. В том числе в память об Александре Михайловиче Абрамове.»
И вот опять Сергей Рукшин:
«В воскресенье, 24 мая, около половины первого дня от нас ушел Александр Михайлович Абрамов. Замечательный человек, прекрасный педагог, надежный друг и соратник в борьбе за наше образование. Автор учебников, создатель МИРОСа. Видный публицист. Замечательный выпускник, а затем и учитель колмогоровского интерната при МГУ. Ученик, хранивший память и разбиравший математические и педагогические рукописи Андрея Николаевича Колмогорова. Человек, с которым можно было поговорить о литературе, философии, истории, друг и знакомый В.Я.Лакшина и многих других писателей и деятелей искусства.
Не знаю, что может добавить к моему восприятию Саши его звание члена-корреспондента АПН, или, по-нынешнему, РАО. Ничего. Потому что когда-то Андрей Николаевич Колмогоров назвал мне Абрамова своим лучшим учеником. Когда я спросил, почему не Арнольда или кого-то еще, Андрей Николаевич ответил, что педагогика — гораздо более трудная для воспитания ученика область, чем математика, и тут у него удач гораздо меньше.
Александр Михайлович не дожил до своего 69-го дня рождения, до 5 июня, совсем немного. Еще вчера мы говорили с ним по телефону, он радовался выходу из больницы после четвертой за неполные два года операции, строили планы моего приезда к нему на день рождения и его приезда ко мне в Питер, чтобы поработать над идеями «контрреформ» в области образования и науки. Обсудить возможности, как он выражался, «борьбы с режимом в области образования».
Я не поверил этой новости. Все операции позади. Все самое тяжелое ушло, впереди новая работа и новая борьба. Все оказалось правдой, к сожалению. Я позвонил Наташе, жене. Саша ушел около половины первого дня… Тромб закупорил легочную артерию. Скорая не смогла ничего сделать. Я только вчера с ним общался. Бог, в которого я не верю, послал ему легкий уход. Он промучился всего 15 минут. Еще вчера после больницы он чувствовал себя очень хорошо, съездил на дачу, строил планы работы со мной и А.Н. Приваловым, обдумывал редакцию нового текста для «Эксперта». Рассчитывал встретиться в Москве, на его день рождения, 5 июня. Не удалось…
Я познакомился с ним школьником то ли весной 1972 года, то ли осенью 1973-го, в Ленинграде. На матмехе. На конференции по работе со школьниками. Ребенком, в 9-м или 10-м классе. А лично и близко знаком с ним с 1974 года. Тогда он по-отечески отнесся к 16-летнему пацану, только-только начинавшему преподавание математики. Не высмеял мои завиральные идеи, а поддержал и познакомил с Колмогоровым. Потом с Арнольдом. И не только с ними.Он определил многое в моих взглядах на преподавание, и не только математики. Он помогал делом, советом, поддержкой не только мне. Как мне написал Витя Прасолов, без Абрамова не появился бы знаменитый двухтомник «Задачи по планиметрии»».
Он же пишет о Саше, как о друге и человеке, как о принципиальном ученом и педагоге:
«Абрамов стал для меня на эти 40 лет старшим товарищем. А потом и другом, собутыльником, собеседником. Он много раз бывал у меня дома в Пушкине (Царском Селе), в Ленинграде-Санкт-Петербурге на всех моих квартирах. Вместо гостиницы выбирая иногда раскладушку моей тогдашней холостяцкой однокомнатной квартиры — ради многочасовых (иногда затягивающихся на всю ночь) разговоров. Кажется, это был единственный человек, которому я разрешал курить у меня дома. Я не наберу и десятка столь же последовательных борцов за наше образование, как он. Расплатившихся карьерой, должностями, деньгами за свое право говорить правду. Добровольный уход из министерства в знак несогласия во времена Днепрова. Нежелание прогнуться под А.Л.Семенова, который закрыл его институт (МИРОС) в 90-е. Уход из «Просвещения» после критики учебника с «высшей формой общественного строя — режимом суверенной демократии»… И я не знаю ни более ярких и последовательных публицистов в области российского образования, ни более смелых людей, дороживших своей репутацией и принципами более, чем благополучием и достатком.
В мечтах я видел сборник его образовательной публицистики. Многое из написанного им имеет несиюминутное значение. Написано навсегда. Одно «Как нам объЕГЭрить Россию» чего стоит. Читавшие со мной согласятся.
Сказать, что мне будет его не хватать, — ничего не сказать. Не нас — меня стало меньше. И когда дней моей жизни осталось уже мало, я хочу сказать ему спасибо за то, что столько лет и десятилетий он был моим другом.»
Гражданская панихида состоялась 27 мая в 10-00 в Ритуальном зале ЦКБ РАН (Литовский бульвар,1, м «Ясенево»). Выступало много народу. Приехал из Петербурга Сережа Рукшин, совершенно больной с сильнейшим приступом гипертонии. Сказал примерно то, что написано им выше. Были и другие, и в их числе упомянутый в приведенном некрологе академик А.Л. Семенов. Были друзья, были недруги. Все говорили о Сашиной смерти, как о большой потере. И, самое интересное, у меня было ощущение, что все говорили искренне. Но друзей было намного больше.
А мне и сейчас кажется, что вот он подойдет и, пропев: «Та-та-та-таа, та-та-та-таа», спросит: «Что это за произведение?» И, услышав в ответ: «Ну, 5-я Бетховена», улыбнувшись продолжит: «А кто за дирижерским пультом?»
На фото встреча старых интернатовцев в Клубе выпускников МГУ в Татьянин день 25.01.2015 (Ю. Брук, А. Денисенко, А. Абрамов, В. Пахомов).