Дети и война — 2 монолога
Мы очень много знаем о войне — и вместе с тем знаем очень мало. Большая часть историй — рассказы тех, кто воевал, кто находился на передовой. Но у военного времени был и второй фронт — трудовой. Работать в тылу во время войны зачастую означало совершать подвиг ничуть не меньший, чем был подвиг солдата. Мы знаем войну по воспоминаниям взрослых людей — тех, кто столкнулся с ней лицом к лицу и так или иначе понимал, что происходит. Но мы мало говорим о том, как жили деревенские дети и подростки в 1941 -1945 годах, и тем важнее и весомее становится такой разговор. Предлагаем читателям 2 истории военного детства — два монолога — мужа и жены, юные годы которых выпали на время серьезных испытаний нашей страны. Эта семейная пара — мои дедушка и бабушка, Дегтярев Виктор Павлович и Дегтярева Антонина Александровна.
— Я родился 14 октября 1929 года. Моя малая родина — деревня Высоково Вятского сельского совета, что в Некрасовском районе Ярославской области. Сейчас Вятское гремит на всю страну.
В школу я пошел в 1937 году. В первом классе учился всего три дня, потом меня сразу определили во второй класс. Я был подготовлен — умел считать, писать, читал газеты. Подготовлен был я самостоятельно, не помню, чтобы со мной кто-то занимался.
Отец работал счетоводом колхоза до войны. Раза три его не принимали на фронт, оставляли в сельском хозяйстве на брони, как говорят. Он нужен был. Был грамотным счетоводом, помогал в колхозах составлять годовые отчеты. Отец учился в Москве на курсах повышения квалификации, имел диплом по счетоводному делу. Называлась тогда двойная система.
Отца я помню. Он ушел на фронт в октябре 1941 года и погиб 1 апреля 1942 года в Смоленской области, в деревне Дубовица Духовщинского района. За войну погибли все дяди — 4 родных брата отца. Нас в семье без отца осталось четверо. Дома еще было два старика — дедушка и бабушка. Дедушка Иван помогал жить: обряжал корову во двору, корзины плел, и я участвовал в этом деле. Постельники для саней — для дровней — делали. Плели из черемухового прута. С бабушкой мы на санях возили постельники для продажи в колхоз. Хоть какие-то деньги. Корзины же продавали на дому колхозам за хлеб: мы отдавали корзины, а они нам — хлеб.
До школы в Вятском от нас было 7 километров в одну сторону. Когда я учился в 6 классе, мы изучали военное дело, а в это время фашисты бомбили станцию Пучковский — совсем рядом, километрах в шести от школы. А возле школы стояла зенитная часть. Мы готовились к войне. Я должен был уже в 1946 году идти на фронт.
Когда отец уходил, он наказывал, чтобы я закончил 10 классов. Наказ отца я не мог выполнить, потому что обстановка сложилась такая, что я должен был работать. После окончания седьмого класса, с июня, я пошел в колхоз. Мне тогда было 13 лет. Начал работать на лошади, бороновать, участвовать во всех хозяйственно-полевых работах колхоза. В сенокос приходилось подвозить сено к стогам, стоять с вилами под стогом. Осенью убирать с поля картофель, возить его в хранилище. Сначала нужно было поднять двухпудовые корзины на телегу, а потом таскать их в хранилище по трапам и ссыпать картофель. Также приходилось возить по 8 двухпудовых корзин картофеля на станцию и грузить в железнодорожные вагоны, которые отправлялись на фронт. В школу я больше не вернулся. Я перестал учиться в 1942 году.
Мы бросили школу, потому что была война, колхоз должен был существовать, мы шли в колхоз, чтобы помогать фронту. Мы ничего с этого не имели. Нам ничего, конечно, не платили. Можно было взять разве что картошки: девять пудов в колхоз, десятый — себе. Остальное всё на фронт. Хлеба никакого не давали, весь хлеб мы сдавали государству. Нам давали только шую. Это неразвитое зерно, просто шелуха. Жилы мы за счет своей земли, выращивали тот же картофель. Отец писал с фронта матери: «Поля, садите картошку, в этом спасение». Животные дома были. Корова была кормилица, постоянно держали овец, кур. Иначе не выжить.
Старшая сестра Лида работала колхозным бригадиром в годы войны. Она и Вера закончили по 7 классов, а Валентина — только 4. Чтобы не ходить пешком так далеко, на зиму, на самое темное время обычно снимали квартиру в селе Вятском, чтобы дети могли учиться. Но у нас не было денег, и Валентина не смогла продолжить обучение. Надо было работать, на ней было все домашнее хозяйство. Валентина заменяла мать на сушке сена в колхозе.
Мой двоюродный брат Анатолий пошел на фронт, когда ему не было и 17 лет. Он с 1926 года, и в 1943 году его забрали в армию. Он родился в декабре, а взяли его в октябре. Анатолия провожала вся деревня, все плакали — такой молодой и пошел воевать. Тогда из деревни погибли уже все мужчины. И остались мы — одни ребята.
Все мои сверстники — и девчонки тоже — все работали на полеводческой бригаде, на ферме. Так жила деревня. В 1943 году со мной работало в колхозе 2 мальчика — один с 1930 года рождения, другой — с 1931 года, я немного был их постарше. В состав колхоза входила ферма, на которой надо было заготавливать сено для корма. Косили обычными косами. На покос вставали в 4 часа утра и работали до половины десятого. В 1943 году во время сенокоса мы возили сено на Красный Профинтерн — там была база, где принимали продукцию для нужд фронта.
Летом свободного времени у нас не было. Иногда бегали в соседние Середки погулять, песни пели, девчонки и ребята там собирались. Несмотря на малое время сна, мы все же бегали гулять. В летнее время мы спали с 11-12 часов ночи до 4 утра. Потом покос или другая работа.
В 1944 году начал я пахать землю плугом на паре: основная тяга была — бык, а сбоку впрягали лошадь: она была слабенькая. Я полностью обслуживал бригаду пахотой. На быке я ездил на лесозаготовки за город Данилов. До Данилова 40 километров и за Даниловым 40 километров, далее начиналась уже Вологодская область. На лесозаготовках мы вывозили рудстойку — это крепеж для шахт, привозили ее на станцию. После колхозной работы я приходил домой и дедушке помогал плести корзинки, подплетал дна.
Мы с матерью, чтобы какие-то деньжонки иметь, возили бочонок огурцов на санках в Ярославль для продажи. Бочонок весил килограммов сто. Нужно было идти пешком 38 км и всю дорогу тащить санки: в 4 утра выходили из дома и к 6 часам вечера были в Ярославле. Я на всю жизнь запомнил эти походы и как оттопал пятки — вся ступня болела от напряжения.
В годы войны я привозил из леса на санках дров-сухостоя для топки маленькой печки. Потом пилил, это был тонкий сухостой. Для большой русской печки дрова заготавливали взрослые. Я ездил в лес собирать сено очёсанное: когда везут на санях сено, о кусты его обивают. Возил на санках прутья для плетенья. Возили всё на себе — лошадей не было, они все были колхозные. Дома их не держали — дорого было.
Помню, как во время войны разбрасывались самолетами по деревням прокламации: шла подготовка населения. Писали, что колхозы распустят, что жить будет хорошо, сдавайтесь, мол. Мы видели, как бомбили заводы в Ярославле, мы видели в ночное время, как заходили самолеты. Из нашей деревни хорошо заметно было, как горели ярославские заводы. Окна во время бомбёжек мы заклеивали крест-накрест газетами.
Как-то в конце войны не было молока весной. Колхозная лошадь падала к 11 часам, да и у меня ноги заплетались. Первый раз мы тогда на трудодень получили 200 г хлеба и 4 кг картошки.
Что кончилась война, мы в деревне узнали после обеда, нам сообщили часа в три. Я в это время за плугом был, пахали мы между Середками и Высоковым. Мы сразу закончили работать, и пошли в деревню, туда, где собрался народ. Все обсуждали и радовались концу войны. Все радовались, и в то же время на сердце было тяжело: мы, многие, остались без отцов. Я ждал отца до самого конца войны. Думал, что где-то, может быть, он остался в живых. Я не хотел, чтобы отец был в плену. Я ни в коем случае не хотел, чтобы он сдался. Такое тогда у нас было воспитание. Отца я ждал долгое время, он снился мне идущим по деревне в черной косоворотке.
После войны я был выдвинут передовиком от колхоза. Тогда я пахал на лошади и выпахивал 1 гектар и 2 сотки за день, вставал в 4 утра и ложился в 11 вечера. Работали мы с восходом солнца, отдыхали в завтрак 1 час и в обед 1 час. И лошади отдыхали, и мы отдыхали. Норма в день была 70 соток. Председатель колхоза и я поехали в Давыдково — это родина маршала Ф.И. Толбухина, сейчас село носит его имя. В Давыдково находилась районная администрация, и там проходило совещание передовиков сельского хозяйства. Мне дали премию 200 рублей по тем деньгам. В месяц столько было не заработать. Я отдал деньги матери — у нас дома был сундучок, ключи хранились у дедушки, но командовала деньгами мать. Совещались всегда.
В 1946 году я получил медаль за доблестный труд в Великой отечественной войне.
Очень трудными были 1946-1947 годы. Это годы страшного голода, в стране — неурожай, хлеба не было совсем. Все, что уродилось, оставлялось на семена или было сдано государству, на трудодни ничего не давали.
До армии, то есть до 1949 года, я продолжал работать в колхозе, а потом был взят во флот. Там служили ребята 1925 и 1926 года рождения — мы пришли им на смену. Они уже отвоевали, но это не считалось им в армейскую службу. Вернувшись с войны, они пошли в армию. А служить в морском флоте нужно было 5 лет. Я попал во Владивосток на Русский остров, он известен всему миру. Раньше там был учебный отряд Военно-морских сил Тихоокеанского флота.
Нам, безотцовщине, всю жизнь было тяжело. Мы были беззащитны во всех отношениях.
—————————————————————————————————————-
— Я родилась в 1936 году в деревне Студенец Мологского района. Сейчас на этом месте находится Рыбинское водохранилище, город и остальные населенные пункты рядом были затоплены.
Мой отец работал счетоводом в колхозе, он был 1895 года рождения. Закончил он 5 классов церковно-приходской школы, но решал примеры 7 класса. Отец считался грамотным человеком.
Он воевал в первую империалистическую войну в 1914 году и был взят в плен, оказался в Австрии. После революции произошел обмен пленными, и отец приехал на родину, хотя в Австрии его уговаривали остаться. Он работал у хозяина в магазине одежды, выучил язык. Хозяин его одел в хороший костюм, дал денег на дорогу, провианта. До Москвы добрались благополучно, но чтобы доехать до Мологи и не помереть с голоду, пришлось всё обменять — отец попал домой уже в одних опорках. Он только пришел домой, а в 1919 году был взят на гражданскую войну в Красную армию. На войне он был до самого её окончания.
В 1937 году нас переселили из Мологи: город готовили к затоплению, всех перевозили. Жители переселялись в разные места. Отец был уполномоченным по переселению и не мог сам перевезти свою семью: много было работы. Мать переселялась сама с 8 детьми на руках. Так как у нас была большая семья, в деревне, куда мы были определены, подошел только один дом, где жило 2 одиноких дедушки — отец и сын. Они доживали с нами.
Отец продолжал работать счетоводом. Он читал газеты, интересовался политикой. Когда к нему приходили и спрашивали: «Александр Иванович, война будет?» , он отвечал: «Да, мужики, война будет». Он это знал.
Сразу как началась война, отца забрали. Его лица я не помню — мне тогда было 4,5 года. В 1941 году забрали и старшего брата Федю — он был 1922 года рождения. Федя работал учителем и закончил срочные курсы лейтенантов: на войне он был уже офицер. Он погиб в боях под Москвой. Отец погиб в Калининской[1] области, успев написать нам 1 письмо. Его командир сообщил потом маме, что отец «тяжело ранен, отправлен в госпиталь, адрес госпиталя указать не можем». Ни с какого госпиталя нам бумаг не пришло, а отец не вернулся. Считается, что пропал без вести. Я мыслю, что по дороге в госпиталь разбомбили поезд с ранеными, и там все погибли. Если бы он умер в госпитале, то тогда пришла бы бумага. Мы искали отца по госпиталям, но не нашли.
Отец был сапером на войне. Когда их формировали, спросили: «Кто у вас грамотный? Шаг вперед». Это означало, что грамотных брали писарем в штаб. Отец ответил: «Мне эти бумаги на гражданке надоели, я пойду воевать». А так если бы пошел писарем в штабе, то остался бы живой. Мама всё и обижалась на него: «Зачем не стал писарем? Оставил меня с такой семьищей…». Мама тогда сожгла все старые письма отца — чтобы не плакать и не расстраиваться.
В 1942 году в октябре на фронт забрали еще одного старшего брата Васю. Ему было всего 17 лет. 1925 год забрали весь — воевать надо было. Формировали армию. Вася вернулся, когда закончилась война.
Мы хохотали, и плясали, и бегали. Помню, мама говорила: «Что хохочите, с фронта писем нет ни от кого». У всех тогда отцы погибли, у всей деревни. Пришел только 1 отец у подруги моей, он был с 1920 года. Дети не понимали, что идет война. Мы жили своей детской жизнью.
В 1944 году я пошла в 1 класс: холщовая сумка через плечо — мама наткала, ботинки после всех сестер. В школе учили всё про войну. Помню такие стихи:
За окном темно от сырости,
Тучи спрятали луну…
Хорошо бы завтра вырасти
Да поехать на войну.
Повстречаться бы с танкистами
И сказать им так: «Друзья!
Вы воюете с фашистами,
Воевать хочу и я!
Знаю, все вы очень смелые,
Очень стойкие в бою.
Если нужно, сутки целые
Я в дозоре простою
Мне стоять в дозоре нравится,
Пусть враги полезут, пусть!
С танком я могу управиться,
Танк я знаю наизусть».
И танкисты бы ответили:
«Ты парнишка боевой,
Мы давно тебя приметили.
Видишь танк? Он будет твой!»
Сел бы я в кабину тесную
И за Родину свою –
За просторную, чудесную,
Отличился бы в бою!
Немецкий начали учить в 5 классе. Учили его, чтобы с фашистами разговаривать. Нам говорили, что мы должны знать врага и чтобы его громить, надо знать его язык. 4 класса мы учились в соседней деревне за полтора километра от нашей, а на 5 класс пошли в Ильинское, за 7 км. И так каждый день. С собой была картофельная лепешка и бутылочка молока, которую мы болтали, пока шли, чтобы сбивался маленький кусочек масла.
Тетради были из оберточной бумаги: мы ее резали дома, сшивали и разлиновывали — вот это и были тетради. На чердаке мы нашли какую-то сухую краску, разводили и писали ей. Другие дети нам завидовали: наш дед работал на заводе в соседнем селе Варегове, откуда приносил домой эту бумагу. Другие же дети писали на газетах. Учились мы все старательно.
Мои старшие братья и сестры закончили по 4 класса, бросили школу, все пошли работать в колхоз. Мать распределяла обязанности по дому на детей, сама работала со старшими в колхозе. У всех были обязанности с утра и до вечера, так что и книжку некогда почитать. Нас, детей, тоже периодически привлекали работать в колхоз — лен теребить, колоски собирать — не себе, а в колхоз. Когда закладывали силос, мы трамбовали траву. Вроде для забавы, но это была работа. Мы не только дома работали. Гулять можно было только после ужина за счет сна.
Помню, у нас дома было по 4 матки овец, у каждой по четыре ягненка. Они у нас были под кроватями лежали в коробках, в дому. Ночью маленькие барашки кричали, надо была взять их на руки по 2 штуки и идти на двор к овцам — кормить. Когда они подрастали, то их надо было кормить в бане, ставить по очереди на лавку, где была миска с едой. Всё это мы делали до школы. Начнется осень, барашка зарежут. Повезем его в Ярославль на продажу. Нам остается голова да хвост.
Помню, что всё время хотелось есть. Картошки был целый подвал, каждый день одна картошка. Нас природа хранила — собирали щавель, матрешку, дидли. Наберем целый подол — и сидим едим. Крапиву ели да лебеду. Листья от липы толкли в ступе. Цветок кашку ели, он сладенький был. Чай пили с вяленой сахарной свеклой… Дома были корова, овцы, куры, гуси. Они и спасали, а то бы мы все поумирали.
Корову-то мы держали, а покоса нам не давали, трава была только для коров из колхоза. Лишь в сентябре нас пускали на колхозное поле — мол, ищите. А тогда трава уже вся черная, ничего нет. Своей земли у нас мало было, не хватало сена, поэтому мы искали траву по лесу. Мать ночью косила ее, а потом приходила и нас поднимала — мы таскали сырую траву на себе. Помню, сил мало было, мне вроде и вязанку навяжут небольшую, а я еле тащу. Траву к своим стогам на овинницу подкладывали понемножку. Иначе не прожить, корову не выкормить.
Помню, в войну столько нищих было… Просили: «Дайте ради Христа». А чего давать — нет ничего, мать вынесет 2 картошины. Летом, помню, просили: «Дайте хоть ботвы свекольной». А мать отвечает: «Да ведь у меня семьища такая, нечего и самим есть», но всё же срежет четыре перышка ботвы. С Варегова ходили люди. Там был завод, давали паек, но люди тощали. Приходили с вещами — на обмен, а там такие вещи, что «живого» места не было, все порвано.
У нас из деревне не только мужчины, но и девушки служили. В Ярославле они сидели «зенитками» на крышах: из зениток стреляли, фугасами гасили. Я помню, что немецкие самолеты летали над крышами домов. Дети кричали: «Смотри, немецкий знак!». Всё считали, сколько их пролетело. Они летали и не стреляли по нам. И их не сбивали, нечем было сбивать тогда. Мы не боялись. Самолеты скидывали листовки, они летели как листья с деревьев. Тогда я не умела читать.
Помню, как сел советский самолет на поле за соседней деревней, и все побежали к нему. У нас там была вышка, стояли всегда офицеры, наблюдали и передавали сведения. Сел кукурузник, как в фильме «Вечный зов».
Когда бомбили соседнее село Варегово и Константиновский завод имени Менделеева в Ярославле, мы завешивали окна одеялами, и сидели в темноте одетые. Почему одетые? Если в дом попадут, чтобы бежать на улицу. Все тряслись от страха. Окна у нас дребезжали: до Варегово от нас было всего 5 км, там было торфопредприятие, очень процветающее. У нас за деревней остался лежать снаряд.
Помню, как кончилась война. Утром рано зазвонили в набат: была у нас рельса привязанная к дереву. Все из домов выскочили, и все туда, к конторе бросились бежать. Женщины до одной заплакали навзрыд. Я вышла из дома, слышу — такой плач. У всех с войны не пришел у кого отец, у кого сын, у кого муж.
И все равно я детство вспоминаю с радостью. Всё делали коллективно, всегда играли всей деревней: вечером выскакиваем и играем — лапта, чижик, попА-загоняла. Помню это до сих пор.
[1] сейчас — Тверская